|
 |
|
Миллионы французов на улицах уже три недели протестуют против пенсионной реформы, работники множества отраслей бастуют, общественное мнение массово поддерживает протестные действия. И все это из-за чего? Казалось бы, пустяки – предполагается повысить пенсионный возраст всего лишь на два года, с 60 до 62 года. Притом, что средняя продолжительность жизнь во Франции для мужчин – 77 лет (в России – 61 год), а средняя пенсия – около тысячи Евро (в России – 7500 р., если верить сомнительной официальной статистике). Из-за чего весь сыр-бор? Русские ведь спокойно смиряются не только с низкой пенсией, но и с дорожающими медицинскими, образовательными, транспортными, жилищно-коммунальными и прочими общественными услугами. Чем же французы недовольны? Зажрались!
«Суровая природа рынка» vs люди
Итак, «глупые» французы не понимают, что мы живем в другом – суровом – мире, движимом естественными законами свободного рынка и конкуренции? Не понимают, что противостоять естественному процессу – бесполезно и вредно? Прямо так мне задали вопросы журналисты из «Эха Москвы». Отсюда делаю первый вывод – в России, не меньше чем во Франции, а то и больше – усиленно навязывается идея о том, что общество движимо некими природными силами и законами, перед лицом которых человек и общественные группы – ничто. Интересный регресс общественного мышления: казалось бы, за всю свою историю человечество отвоевало свое право жить по своим, вполне человеческим, законам. Более того, с той или иной степенью успеха люди опробовали такую форму самоуправления, как демократия. А что теперь? Преклоняться перед новым безжалостным богом под названием «рынок»? Делать вид, что в том, как долго люди обязаны трудиться на чужого дядю, сколько они зарабатывают, к кому идет продукт труда наемных работников – нет ничего человеческого, ни правительство, ни работодатели ни причем?
Не знаю, в силу ли своих национальных традиций бунтующего народа, или в силу оживленных общественных дискуссий и наличия альтернативных СМИ и развитого общественного сектора, но французы в большинство своем (пока?) не готовы отказаться от своего собственного мнения и от свободной воли – не готовы быть полностью управляемыми, ни абстрактным законом рынка, ни конкретным правительством Саркози.
В России же, где людям долгое время внушали, что их судьба управляется кем угодно, только не ими самими, дозреть до идеи о самоуправлении или по крайне мере о соучастии в определении судьбы общества – затруднительно. Тем более что не успели россияне вздохнуть после развала диктатуры партии, как сразу попали в «железные руки рынка».
Профсоюзы и «профсоюзы»
Несмотря на это, все больше людей – и новое поколение работников, и высококвалифицированные специалисты, почувствовав в начале 2000-х годов почву под ногами благодаря подъему отечественного производства, – начинают осознавать свои права и организовываться для их защиты. Проблема в том, что каждая новая инициатива – будь то создание нового профсоюза или оживление старого – сразу сталкивается с мощнейшим прессингом. Работодатели всеми способами стараются раздавить нелояльные профорганизации в самом зародыше. Есть примеры отдельных успешных профсоюзов, когда удается завоевать авторитет у большой части коллектива и отстаивать хотя бы частично трудовые права работников, но общие тенденции пока другие.
По стране регулярно вспыхивают очаги социально-трудовых конфликтов, однако они локализированы и редко выходят за рамки одного предприятия. Нет такой силы, которая была бы способна консолидировать профсоюзно-рабочее движение, координировать общероссийскую кампанию.
Если рассмотреть федеральные профсоюзы, то квази-официальная ФНПР (Федерация независимых профсоюзов России) выводит людей на улицу только по большим праздникам и чисто формально, избегая конфликтов, забастовок и политических лозунгов. Ведь руководству ФНПР ни к чему портить отношение с федеральной властью, от которой зависят ее благосостояние и статус.
Что касается реальных профсоюзов (отметим, что они существуют, как среди «новых» профсоюзов, так и среди низовых ячеек ФНПР), то, несмотря на некоторые сдвиги в сторону консолидации, они все же еще слишком слабы, чтобы взять на себя роль координации общероссийской кампании. Большинство населения даже не подозревает об их существовании и отождествляет профсоюзы либо с «пустым местом», либо с бюрократической структурой, обеспечивающей в лучшем случае какие-то путевки.
Во Франции же, несмотря на формально низкий процент вовлеченности в профсоюзы (не более 12% наемных работников состоят в профсоюзах – а в Италии, например, больше 40%), авторитет профорганизаций выходит далеко за рамки их членов – на их призыв к коллективным действиям, особенно при условии единения всех профсоюзов, – может откликнуться гораздо более широкий круг людей. Это связано с тем, что, несмотря на высокую степень бюрократизации основных профобъединений, конкуренция между ними, их политизация, так же как и давление «снизу», заставляют национальные профсоюзы играть свою роль катализаторов недовольства и координаторов массовых акций, по крайней мере если они стремятся воздействовать на национальную политику.
В России же все наоборот: формально в профсоюзах состоят около 50% наемных работников (а подавляющее большинство из них – в ФНПР), однако мобилизационный потенциал крайне низок. Члены ФНПР, если они вообще в курсе своего членства, не ощущают себя причастными к организации, которая воспринимается как отдельный от них бюрократический аппарат. Члены реальных профсоюзов, созданных самими работниками и наладивших реальное взаимодействие с коллективом, более способны к коллективным действиям, однако их общий вес в стране крайне низок. Кроме того, их протестные действия чаще всего не выходят за рамки предприятия, где и так идет жестокое противостояние.
Профсоюзы, социальные движения, политические партии
В России, несмотря на их относительную раздробленность и маленький масштаб, социальные движения все же являются более влиятельными игроками в общественно-политическом поле. Локальные низовые гражданские инициативы развиваются повсюду в стране. Время от времени они даже показывают способность провести общие кампании, например за капремонт старого жилищного фонда за счет государства (в 2007 году), за отмену монетизации льгот (знаменитая баталия 2005 года, которая закончилась уступкой со стороны правительства). Создаются городские коалиции, которые могут вывести немалое количество людей на улицу и повлиять на повестку дня (массовые мобилизации калининградцев в начале 2010 года даже привели к отставке губернатора Босса). Можно вспомнить здесь и о коалиции в защиту подмосковных лесов, протестная кампания которой добилась приостановки Президентом Медведевым стройки в Химкинском лесу.
Слабость российских движений состоит в том, что они действуют разрозненно, не хватает ни информации, ни организационных ресурсов, ни платформы общих действий, чтобы создать консолидирующую динамику под едиными лозунгами и требованиями.
Проблема в закрытости СМИ для голосов «снизу», в нехватке узнаваемых общероссийских лидеров, в слабости солидарности. Эти слабости могли бы быть преодолены при наличии федеральной партии, способной представить интересы общественных движений и взаимодействовать с ними на равных. Однако в России такой политической силы нет, и пока мало надежды, чтобы она родилась в недрах самых социальных движений, озабоченных более конкретными и непосредственными проблемами.
Во Франции же ситуация иная. Социальные движения представляют собой реальную политическую силу, с которой вынуждены считаться, как СМИ, так и профсоюзы и политические партии. Это происходит из-за того, что они за последние 20 лет показали свой мобилизационный потенциал и свою способность время от времени согласовывать повестки дня и единым фронтом выйти на улицу с общими политическими требованиями касательно тех или иных реформ.
В самых разных общественных инициативах и организациях участвуют самые разные социальные группы: школьники, студенты, пенсионеры, артисты, интеллигенция, жители, женщины, иммигранты – все со своей собственной повесткой дня, но осознающие необходимость – перед лицом опасности масштабного наступления на социальные и иные права – единых действий и согласованных целей.
Т.е. время от времени, когда общеполитическая ситуация созревает, социальные движения могут влиться в одно социальное движение. Это случилось в ноябре-декабре 1995 года, во время массовых забастовок (уже тогда против пенсионной реформы, которая была прекращена под напором демонстрантов), это повторяется сегодня.
У социальных активистов во Франции не меньше аллергии на политические партии, чем в России. В общем, социальные движения даже создавались в ответ на разочарование в партиях, говорящих от имени народа, а на деле проводящих антинародную политику (либеральную политику социалистической и коммунистической партий, пришедших во власть в 1981 году). При этом социальные движения никогда не отрицали свою политическую сущность – они всегда стремились воздействовать на политиков и на политическую повестку дня.
Сейчас, несмотря на сохранявшуюся долю недоверия к партиям, разрыв между ними и социальными движениями все же сокращается. Многие политические активисты участвуют сами в социальных движениях, и совместные действия проводятся нередко.
А профсоюзы, которые вначале рассматривали социальных активистов как конкурентов или мелких и безответственных пешек, сейчас идут навстречу, согласовывают с ними общие кампании и иногда участвуют в общем социальном движении. А участие профсоюзов придает движению больше координации, ресурсов и представительности.
Это как раз то, что мы наблюдаем сейчас во Франции, – участие всех потенциальных игроков в общей волне протеста против очередной антисоциальной реформы. Это не значит, что единый комитет всеми командует. Формы протеста самые разные, у каждой группы – своя специфика, в каждом городе – свое протестное лицо, все инициативы просто аккумулируются в общем котле. Вплоть до того, что даже официальная и статусная Социалистическая партия – до этого крайне осторожно относящаяся к народным протестным волнам – вынуждена также вернуться на улицы.
Солидарность
По данным социологических опросов, около 70% французов поддерживают бастующих, несмотря на все трудности и неудобства, создаваемые широким забастовочным движением. Это поддержка – форма пассивной забастовки по принципу «я сам не могу бастовать, но благодарен тем, кто бастует за меня».
За исключением массовой поддержки общественным мнением движения протеста против «монетизации льгот», в России такая широкая солидарность наблюдается редко. Даже в тех случаях, когда потерявшие жилье обманутые соинвесторы или, скажем, неоплачиваемые рабочие перекрывают дорогу на 15 минут, на них сразу обрушиваются разгневанные водители. А вообще, «пока гром не грянет», пока проблема тебя лично не коснулась, обычная реакция обычного россиянина – игнорировать проблему. Так было даже во время монетизации, когда люди начали массово мобилизовываться только после того, как закон стал уже конкретно работать и двери троллейбусов и трамваев оказались закрытыми для льготников.
С другой стороны, нельзя отрицать наличие и в России островков солидарности, но они держатся в атмосфере такого недоверия и подозрений (активно поддерживаемого властями), что не могут выйти за предел отдельных дворов, предприятий или парков.
Очень трудно в России себе представить, например, молодежь, массово поддерживающую пенсионеров в борьбе за свои права или даже думающую о своей собственной будущей пенсии. Трудно себе представить начальника цеха, который, не ставя в известность своих руководителей, участвовал бы в демонстрации бок о бок со своими подчиненными. Водителя, делящегося своим автомобилем с другими жертвами топливного кризиса, живущими поблизости. А во Франции это встречается сплошь и рядом.
Наверное, не потому, что французы более доброжелательны, чем русские, менее эгоистичны. А потому, что волна настолько массовая, что охватывает каждого, через знакомых, родных или товарищей. А главное – потому что есть понимание того, что все жители страны разделяют одну общую судьбу и что от их общих действий зависит будущее всех. Можно назвать это гражданским сознанием, политическим чувством, как угодно – но без этого о массовых протестных движениях не может быть и речи.
Расширить горизонт возможного
Во Франции люди выступают не только против повышения пенсионного возраста. Также надоели непрекращающиеся коррупционные скандалы, новости о сверхприбылях той или иной компании, снижения налогов на роскошь – и все это в период кризиса, когда основная масса населения боится за свое рабочее место или вынуждена потуже затягивать пояса.
И люди выступают не только «против». Под лозунгом об отсутствии альтернативы им приказывают терпеть, пожертвовать частью своих социальных прав и гарантий. Нет! – говорят люди в своих лозунгах и речах, альтернатива есть, а если мы должны страдать от кризиса, то должны страдать и богатые, и работодатели, и высокопоставленные чиновники. А вообще мы не быдло, думаем сами по себе, управляем самими собой! «Улица управляет», – гласят плакаты.
Цифры свидетельствуют: за годы кризиса неравенство в доходах в большинстве регионов мира резко возросло (данные МОТ). В 2009 году, например, российские олигархи стали вдвое богаче (данные издания «Forbes Russia»). Работодатели и менеджеры требуют от наемных работников, чтобы они смирились со снижением зарплаты, а сами себя награждают безумными бонусами и возмущается при одном упоминании о повышении налогов для богатых. Почему не заставить богатых делиться?
«Бред», «Отстой», – ехидно отмечают либералы всех мастей, будь то русские или французские. Но почему за право выходить на заслуженную пенсию должны платить наемные работники, а не работодатели? А чем улица, поддержанная 70% населения, исполненная чувством собственного достоинства и претендующая на самостоятельное мышление, хуже правительства и капиталистического лобби?
Кстати, подобные призывы и речи («мы не быдло», «вернем себе власть») нередко встречаются и на российских улицах, вот только, увы, их почти не слышат, и они неспособны пробить стену официальной идеологии (вроде: «повышение пенсионного возраста неизбежно», «200 тысяч учителей лишние», «увеличить пособия по безработице невозможно»).
В чем дело? Не только в различиях в тонкостях пропагандистской машины или законов о проведении митингов или забастовок (правда, намного более либеральных во Франции). И, конечно, не в различных генах.
Дело, как мне кажется, в том, что в России люди разучились мечтать, расширять горизонт возможного, думать о будущем. Эта опасность грозит и французам, которые также умеют надолго переходить в спящий режим, наслаждаться телевизором и пивом и цинично заниматься лишь своими частными делами. Но время от времени – по особенному стечению обстоятельств – они просыпаются и демонстрируют удивительную способность взбунтоваться против промывания мозгов, остаивать право мечтать («REVE» - мечта и «GREVE» - забастовка отличаются всего лишь одной буквой, на этом играют лозунги бастующих), претендовать на самоуправление. Это, может быть, редкие моменты народного ликования и народовластия, но это то единственное, что делает демократию живой.
Дело еще и в том, что левая идеология как таковая в России дискредитирована, она отождествлена с монополией партии или с диктатурой, хотя левые ценности (самоуправление, справедливость, самоорганизация) высоко котируются среди социально и политически активных граждан. А во Франции, особенно во время массовых мобилизаций, народ присваивает себе левую идеологию и заново открывает для себя азы марксизма, социалистических или анархистских мыслителей.
Именно на улице воссоздается заново и каждый раз идеология самоосвобождения. Вплоть до того, что даже Саркози был вынужден публично сказать: «Я тоже человек, мое сердце бьется слева» (не просто медицинская констатация, но намек на известный лозунг западных левых) .
Когда глава российского государства скажет такие слова? Когда русский народ вернет себе способность мечтать, бастовать и думать о своем будущем – неизвестно, но поскольку историю все же делают люди, при определенных обстоятельствах все возможно. Автор: Карин Клеман
|
